Как и сам протопоп, они «природные русаки». Им нелегко понимать церковнославянскую премудрость, с ними надо говорить попросту, и Аввакум вводит в беседу слово «играть» — не в том значении, которое можно усвоить в храме или в душеполезных книгах, а в том, которое принято на святках и на свадьбах. Поэтому духовную максиму и церковное правило «разлучивый мужа и жену — проклят» он ничтоже сумняшеся именует «игрушкой».[87]

Коль скоро православные пастыри провозглашают, что они против и вне веселья (призывы уклоняться его до назойливости обычны в покаянной дисциплине), им приходится терпеть конкуренцию скоморохов, ибо и Господь терпит идолослужение и телесное веселье. «Аще бы се не годно Богу, не попустил бы. Самовластье дал есть человеку, нераскаянен дар Его, но терпит идолослужащим, и отметающимся Его, и еретиком, и дьаволу».[88] Простецы, невегласы, «несмысленнии» люди говорят, оправдывая себя: «Тако праздник той честен есть, да того ради пьем и ядим без меры» (речь идет о пасхальной неделе).[89] Их непременно надо порицать, так как они «работают сатане». С позиций православной доктрины, они виновны, но заслуживают некоторого снисхождения — скоро мы увидим, по какой причине.

Соперничество попа и скомороха, если воспользоваться тезисом Б. А. Успенского, «обусловлено исконным дуализмом русского культурного сознания»,[90] принципиальным для средних веков противопоставлением «чистого» и «нечистого» поведения. Напомню указывающую на культурный дуализм антитезу: «иереи с крестами, а скоморохи с дудами». Первые ведают божественным пением, вторые распоряжаются игрой. Занятия тех и этих автономны, но в целом образуют некий «двоеверный» комплекс. С одной стороны, это благочинная пластика — молитвенное предстояние, истовые поклоны, торжественные процессии вроде крестного хода, это благолепные и благообразные звуки — монодия, основанная на «стройном» осмогласии, псалмодический речитатив. С другой стороны, это неистовая пляска, кривлянье, вообще «глум», т. е. шум скоморошьих выкриков, прибауток, песен, инструментальной музыки. Есть даже выразительная пословица «Строй скомороху не товарищ», хотя, конечно, народное искусство было нестройным «глумом» лишь с точки зрения пристрастной церковной эстетики.

Занятия священников и скоморохов враждебны. Считалось, что через кривлянье, дерганье, «вертимое плясание» обнаруживается присутствие беса. И православное, и католическое средневековье мыслило симметричными построениями, парными сочетаниями и оппозициями.[91] Соответственно дьявол трактовался как simia Dei, как «обезьяна Бога», его недостойный подражатель, трикстер, полишинель неба и земли. Соответственно обезьяна была символом то язычника, то сатаны, то грешника, выродившегося человека, исказившего «образ и подобие Божие».[92] Скоморохи деформируют и пародируют мировой порядок, их искусство — обезьянничанье и карикатура. Напротив, объединяющей слово и напев гимнографии как бы дано приподнять завесу над тайною мироздания. Храмовое славословие — отголосок не слышной человеческому уху гармонии вселенной. Когда святой (например, Кирилл Философ) в служебных текстах предстает в облике играющего на свирели пастуха, то имеется в виду не только идея пастырства. Мелодия, которую он исполняет, — это musica mundana и musica humana, т. е. божественная музыка мира и нерукотворная музыка бессмертной души.

Итак, логика вещей приводит нас к теме обряда и антиобряда. Поп владеет церковнославянским «красноречием», скоморошья же сфера — просторечный язык, а также ритуальное сквернословие, эсхрология (русские источники постоянно порицают «веселых» за то, что они пользуются «матерной лаей» как своего рода корпоративным и обрядовым диалектом). Задача православного попа — побуждать пасомых к слезам, потому что слезы и покаяние необходимы для спасения души. Скоморох заботится о телесном благополучии, о плодовитости человеческого племени и плодородии земли. Если смех — жизнедатель, то «сильное» побуждение к смеху не более чем естественно. Дабы продемонстрировать, насколько прочно эта дихотомия укоренилась в сознании древнерусского человека, сделаем экскурс в область генеалогии и средневекового именослова.

В известном послании князю Александру Полубенскому, литовскому наместнику в Лифляндии, Иван Грозный между прочим пишет: «Мы, великий государь <...> нашего повеления слова— нашего княжества Литовского дворянину думному и князю Олександру Полубенскому, дуде, пищали, самаре, разладе, нефирю (то все дудино племя!)».[93] Фрагмент комментируется следующим образом: «Это место грамоты не совсем понятно. Царь, назвав Полубенского “дудой” <...> перечисляет, очевидно, дальше названия сходных музыкальных инструментов. <...> “Пищаль”, действительно, представляет собой музыкальный инструмент типа свирели. <...> Другие названия, приводимые царем, в литературе не встречаются».[94] Комментарий в целом верен, хотя и неточен. Как мы увидим, другие названия тоже касаются музыкальных инструментов. Вообще же, осмеять противника, представить его в обличье скомороха было вполне в духе Ивана Грозного. Но венчаный автор имел в виду и нечто совсем иное.

Дело в том, что «дудино племя» нужно толковать и в прямом значении слов — как семью, род. Бранный выпад в послании царя князю Александру Полубенскому составлен из мирских имен, которые носили реальные лица, жившие в середине XV в., причем это были родные братья. «Дуда» — это Василий Дуда Родионович Квашнин, «Пищаль» — Иван Пищаль Родионович Квашнин, «Самара» — Степан Самара Родионович Квашнин, «Разлада» — Прокофий Разлада (в старинном написании Розлада) Родионович Квашнин.[95] Все они правнуки знаменитого московского боярина Ивана Родионовича Квашни, который, согласно «Сказанию о Мамаевом побоище», сражался на Куликовом поле во главе одного из полков.[96] Вероятность того, что набор приложений в бранной тираде Грозного и прозвища братьев Квашниных совпали случайно, крайне мала — настолько мала, что ее можно решительно сбросить со счета.

Из пяти слов только одно, «нефирь», не зафиксировано в семье Родионовичей Квашниных как мирское имя. Любопытно, однако, что у Дуды, Розлады, Самары и Пищали был брат Данило Жох Родионович, боярин великой княгини Марьи Ярославны,[97] а слова «жох» (плут) и «нефирь» — «нефырь» (негодный, непотребный) — настолько близки по значению, что их можно считать синонимами.[98] Не исключено, что в данном случае Грозного просто подвела память, так как замена слова синонимом — одна из самых распространенных ошибок памяти. Впрочем, С. Б. Веселовский называет еще одного отпрыска Дудина племени, Якова Родионовича, не указывая его мирского имени. Правомерно предположить, что Нефирь — это как раз Яков Квашнин. От братьев Дудина племени, от их родственников, прямых и боковых потомков пошло много громких и скромных служилых фамилий — Дудины, Квашнины, Самарины, Розладины, Невежины, Фомины, Рубцовы, Тушины.

Если одного брата кличут Жохом, а другого Нефирем, это нормально, это вписывается в ономастический обиход русского средневековья. Во многих семьях из поколения в поколение давались имена одного семантического поля: отец Иван Линь, а дети Андрей Сом и Окунь (вторая половина XV в., новгородские помещики); Степан Пирог и Иван Оладьины, Андрей Каравай Оладьин (первая половина XVI в., вотчинники на Волоке Ламском) и т. п. (множество аналогичных случаев). Отчего Родион Квашнин нарушил обычай — двух сыновей нарек «плутами», остальных — «сопелями»? Выясняется, что на деле никакого отступления от обычая не было.

В отклике на мою статью о «Дудином племени»[99] В. М. Борисов пишет: «Я — арабист и, читая эту статью, обратил внимание на двойную аналогию между русским словом “нефирь” и арабским <...> “нафир”. По Далю и по ругательному смыслу послания Ивана Грозного, “нефирь” означает “негодный, непотребный”, однако и арабское слово “нафир” имеет, в частности, значение: “дурной, скверный, мерзкий; злой, зловредный; отвратительный (о запахе)”. Но мало того! У этого арабского слова есть еще одно значение, которое также вписывается в контекст послания Грозного: “горн; сигнальный рог; труба, в которую дуют”. “Нафир” употребляется также в смысле: “сигнал тревоги, сбора для битвы”, ибо звук нафира-трубы резок и пугающ. Так что русское “нефирь”, наряду с “дудой” и “пищалью”, возможно, входило в “дудино племя” и в буквальном смысле, а не только в генеалогическом <...> Прочтя этот фрагмент, я тотчас вспомнил, что арабское слово <...> “джаук” означает “оркестр; хор”. Это было уже как наваждение! И я отогнал мысль, что русское слово “жох” произошло от арабского “джаук”, хотя члены скоморошьих хоров и оркестров в глазах истинно православных были именно жохами <...> Как слово “нафир” могло прийти из арабских стран в Московию? Возможно, время даст ответ на этот вопрос, тем более что слову-кочевнику путь к бродягам-скоморохам был более близким, ибо Люис Малуф, автор арабского толкового словаря, считает слово “нафир” не исконно арабским, а заимствованным <...> и не исключено, что из тюркских языков. Следует отметить, что в этимологических словарях <...> “нефирь” не приводится. Что касается слова “жох”, то, по мнению А. Г. Преображенского, происхождение его “неясно” (Этимологический словарь русского языка. М., 1958, с. 235). Интересно, что Преображенский, как и В. И. Даль, отмечает слово “жох” в форме “жог”, тогда как арабское слово “джаук” в некоторых диалектах может произноситься как “джок” и даже “жок”».[100]

Арабско-славянские параллели обычны в связанных со скоморошьим искусством темах. Такова одна из многочисленных и одинаково гадательных этимологии слова «скоморох — скомрах», которое встречается уже в памятниках времен Первого Болгарского царства. А. Н. Веселовский видел в этом слове метатезу арабского «масхара» (фигляр, шут, гаер, а также смех и объект смеха).[101] Гораздо надежнее ему же принадлежащее сближение славянской «самары — замары» с арабским «замара».[102] Нет сомнения, что в обоих случаях речь идет о музыке, о духовом инструменте (ср. «замарьныя пискы» в Житии Феодосия Печерского). Таким образом, все прозвища братьев Родионовичей укладываются в инструментальный ряд, включая «разладу».

В конце концов, для нашей темы не важно, отчего Грозный, знаток и любитель генеалогии, связал своего современника с людьми, жившими за сто лет до Ливонской войны (скорее всего оттого, что Квашнины, которых постигла фамильная опала после набега Александра Полубенского на Изборск в 1569 г., состояли в кровном родстве с литовским полководцем). Важно, что Родион Дмитриевич Квашнин и его сыновья принадлежали к замечательной своим благочестием и духовными интересами семье.

У нее была собственная вотчинная обитель — монастырь Св. Спаса при слиянии реки Всходни с Москвою против села Тушина, которым владела эта семья и которое печально знаменито по событиям Смутного времени. Кстати, именно в Смуту монастырь Спаса на Всходне (уже полвека принадлежавший к Троице-Сергиевским владениям) был разорен, запустел и больше не возобновлялся. В Спасской обители упокоился в 1390 г. «вернейший паче всех» боярин великого князя Дмитрия Донского и воевода Иван Квашня, во иночестве Игнатий, а затем многие его потомки. Старший сын Данила Жоха Андрей, принявший при постриге имя Арсений, долгие годы прожил в Иосифове Волоколамском монастыре, куда в качестве вклада дал сельцо и две деревни в Рузском уезде. Его четвероюродный брат Гурий Тушин, в миру Григорий Михайлович, правнук третьего сына Ивана Квашни — Василия Туши, ученик Нила Сорского, оставил по себе прочный след в русской культуре и литературе.[103]

[87] В том, что Аввакум изображал себя «игрецом со человеки», есть и автоирония, оттенок русского балагурства, смех над самим собой (точнее, улыбка). О теоретических основаниях «природного языка» см. в главе второй.
[88] См.: Смирнов С. Древнерусский духовник, т. 2 (Материалы), с. 193.
[89] Там же, с. 223.
[90] Успенский Б. А. Дуалистический характер русской средневековой культуры. (На материале «Хождения за три моря» Афанасия Никитина). — В кн.: Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979, с. 63.
[91] Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд., с. 173-174.
[92] См.: Janson H. W. Apes and Ape Lore. London, 1952.
[93] Послания Ивана Грозного / Подгот. текста Д. С. Лихачева и Я. С. Лурье; пер. и коммент. Я. С. Лурье. М.; Л., 1951, с. 202.
[94] Там же, с. 646.
[95] См.: Веселовский С. Б. Ономастикон. Древнерусские имена, прозвища и фамилии. М., 1974, с. 103, 246, 270, 278.
[96] Памятники литературы Древней Руси. XIV – середина XV века. М., 1981, с. 154. — О генеалогическом древе Квашниных см.: Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969, с. 266 и след. (раздел «Род Квашнин»). Здесь не упоминается Иван Пищаль Родионович, но зато он включен в состав «Ономастикона» (с. 246) с пометой «середина XV в.». Следовательно, имеется в виду именно брат Дуды, Самары и Розлады, а не их выдающийся прадед, тоже Иван Родионович, умерший в 1390 г.
[97] Веселовский С. Б. Ономастикон, с. 116.
[98] Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка, т. 4, с. 32. — Мирские имена далеко не всегда звучали ласкательно. Кроме Жоха мы найдем среди них такие, как Дурак (князь Федор Дурак Семенович Кемский, середина XV в.), Безпута (Безпута и Распута Кирьяновы, 1560 г., Белоозеро), Безум (Федор Безум Семенович, XV в., из тверского рода Нагих-Собакиных), Лишний, Мордан, Небылица, Нехороший (род дворян Хлоповых, Коломенский уезд). Эти прозвища — не плод плохого настроения и не упражнения в остроумии сомнительного свойства. Это предусмотрительная хитрость суеверных родителей, которые боялись сглазу для своих чад.
[99] Панченко А. М. «Дудино племя» в послании Ивана Грозного князю Александру Полубенскому. — Культурное наследие Древней Руси. М., 1976, с. 151-154.
[100] Борисов В. М. О «нефире» и «нафире» (печатается в одном из ближайших томов ТОДРЛ).
[101] Веселовский А. Н. Разыскания в области русского духовного стиха, VI-X, с. 181-182.
[102] Там же, с. 147-148.
[103] См.: Казакова Н. А. Книгописная деятельность и общественно-политические взгляды Гурия Тушина. — ТОДРЛ, М.; Л., 1961, т. 17, с. 169-200.