Минимизировать  

Русская культура в канун петровских реформ - Глава третья

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21
 
Show as single page

О символе «мир есть книга», в равной степени характерном для топики православного Востока и католического Запада, написано много.[119] Но и книгу средневековье представляло как «малый мир», микрокосм, подобно храму или человеку. Это связано с комплексом идей — ветхозаветных, античных, христианских и собственно славянских (имею в виду южных и восточных славян), — касающихся языка и письма. Укажем важнейшие из них. Это провозглашенная Библией связь истории речи с историей человечества. Ветхозаветный Бог — говорящий Бог, он словом превращает хаос в космос («сказал — и стало»), сам дает названия стихиям: «И назвал Бог свет днем, а тьму ночью <...> И назвал Бог твердь небом <...> И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями».[120] За гордыню, первый из семи главнейших грехов, Творец наказал людей многоязычием. Таков смысл легенды о вавилонском столпотворении. В апостольские времена произошло «искупление языков»[121] — об этом повествует сюжет о чуде в день Пятидесятницы.

Для южных и восточных славян идея общности судеб племени и судеб его речи стала культурной аксиомой еще при Кирилле и Мефодии (ср. два значения существительного «язык» — речь и народ, нация). Солуньских братьев нелепо приравнивать к миссионерам, которые проповедуют Христа «варварам» и «дикарям». Как и все люди средних веков, Кирилл и Мефодии творили и мыслили в рамках религиозного сознания. Славянскую азбуку и письменность они создавали на религиозно-идеологической подоплеке, и не случайно первая буква глаголицы начертана в форме креста. Освобождая с помощью азбуки немотствующее славянское Слово, солуньские братья освобождали «безбуковные души» славян от языческого «духовного бессловия».

Константинополь и Рим, два культурных центра тогдашней Европы, допуская использование национальных языков (lingua vulgaris) в апостольских, миссионерских целях, отказывались признать их литургическое равноправие с греческим и латынью.[122] А литургическое достоинство — это достоинство и культурное. Равноправие надо было завоевать, надо было добиться очевидных, бесспорных успехов в создании молодой славянской литературы. Отсюда — особая, первенствующая роль словесности и у болгар, и у сербов, и в Киевской Руси. Отсюда — участие в сеянии и жатве словесной нивы не только профессиональных книжников, иноков, пастырей и архипастырей, но и членов княжеской семьи.

Так было в Болгарии, так было и на Руси. Ярослав Мудрый «любим бе книгам, и многы написав, положи в Святей Софьи церкви, юже созда сам».[123] Потомки Ярослава Мудрого прославились как меценаты, библиофилы и писатели: Святослав Ярославич — заказчик двух замечательных «изборников», 1073 и 1076 гг., Всеволод Ярославич, «дома седя», изучил пять языков — случай для владетельных особ тогдашней Европы из ряда вон выходящий; Владимир Всеволодович Мономах сочинил «Поучение»; владел пером и его внук Андрей Боголюбский. Литература не была делом исключительно церковным. Она была делом и государственным.

Из этого ясно, насколько ответственной представлялась славянской интеллигенции первых поколений разработка фундаментальных аксиом, касающихся книги. Они создавали конструктивную, порождающую аксиоматику, частью «трансплантированную» от византийцев, а частью вполне оригинальную. В ней нет ни малейших признаков комплекса неполноценности по отношению к могучим и древним культурам Средиземноморья. Митрополит Киевский Иларион (первый восточный славянин по крови и языку, занявший киевскую кафедру), а за сто с лишком лет до него болгарин Черноризец Храбр протестовали против культурного самодовольства греков и римлян, против чьей-либо мегаломании, против претензий на интеллектуальную и духовную исключительность. Египтяне, писал Храбр, превзошли остальные народы в геометрии; персы, халдеи, ассирийцы отличились в астрономии и медицине; иудеям дано Писание; еллинам — способности к грамматике, риторике, «внешней» философии. Как при вавилонском столпотворении были разделены языки, так «размешаны» и национальные дарования, «хитрости».[124] Что же выпало на долю славян?

На их долю выпали письмена, буквы, а значит — и литература. У южных и восточных славян есть общая и поразительная черта — отсутствие периода ученичества. Они пропустили этот период, обошлись без приготовительного класса в школе словесности. Первое поколение болгарских писателей, волею исторических судеб призванное сохранить и приумножить наследие Кирилла и Мефодия, создало в конце IX—X в. мощный пласт произведений высокого художественного качества. Оно создало «золотой век» болгарской литературы — «золотой век», которому ничто не предшествовало. Рассуждая о нем, часто произносят слово «чудо», и произносят недаром. Поистине это чудо — совершить скачок из «безбуковного» небытия к самым вершинам словесного искусства. На рубеже X—XI столетий чудо повторилось на Руси. Книжной страной она стала при Владимире I Святославиче. Минула лишь четверть века после его кончины, как русская литература произвела на свет подлинный шедевр: «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, которое по уровню ораторского мастерства сделало бы честь Василию Великому и Иоанну Златоусту.

Черноризец Храбр прекрасно сознавал, как сознавали потом в «матери городов русских», что рождение славянской литературы подобно чуду. И он настаивал на чуде. Создание греческой письменности Храбр изобразил как дело, труд, процесс, как плод многих лет и многих людей (кстати говоря, именно такая точка зрения была принята в античной Греции и разделяется современной историко-философской наукой). Что касается славянской азбуки и славянских книг — это подвиг одного Кирилла «в малех летех», почти мгновенный акт. «Тем же словеньскаа писмена святеиша суть и чьстнеиша. Свять бо муж створил я есть, а гръчьскаа еллини погани».[125]

«Обó́жение» букв (свойственное не одним славянам)[126] подкреплялось сформулированной еще Платоном идеей, согласно которой алфавит есть модель универсума. Эту идею разделяли и разрабатывали многие философские школы. «Гностик Марк дал каждой из двадцати четырех букв греческого алфавита свое место в построении мистического тела Божественной Истины. Тело это состоит не из чего иного, как из букв, из самой субстанции букв. Ее голову составляют альфа и омега, ее шею — бета и пси, ее плечи и руки — гамма и хи, ее грудь — дельта и фи, ее грудобрюшную преграду — эпсилон и ипсилон, и так идет до конца, до самых ступней. Каждая из двенадцати пар букв (подобранных <...> таким образом, что 1-я буква от начала алфавита сопряжена с 1-й от конца, 2-я от начала — со 2-й от конца и т. п.) соотнесена с одной из двенадцати магических «зон», на которые разделила человеческое тело позднеантичная астрология. “Целокупность” алфавита от альфы до омеги — эквивалент целости и завершенности телесного “микрокосма” от темени до пят».[127] Идея — разумеется, с вариациями, которые самый принцип не упраздняли, — играла большую или меньшую роль и в средние века, и в эпоху Ренессанса (например, у неоплатоника Николая Кузанского и у Джордано Бруно), а в барокко пережила поздний, но пышный расцвет, отразившись даже в точных науках — например, у гениального Лейбница. Затем о ней вспомнили романтики. Ср. «Звезды» А. С. Хомякова:

 

В час полночного молчанья,
Отогнав обманы снов,
Ты вглядись душой в писанья
Галилейских рыбаков, —
И в объеме книги тесной
Развернется пред тобой
Бесконечный свод небесный
С лучезарною красой.
Узришь — звезды мысли водят
Тайный хор свой вкруг земли.
Вновь вглядись — другие всходят;
Вновь вглядись — и там вдали
Звезды мысли, тьмы за тьмами,
Всходят, всходят без числа, —
И зажжется их огнями
Сердца дремлющая мгла.[128]

Но к романтикам, включая главу славянофилов А. С. Хомякова, идея пришла с Запада. Такое же западничество имело место и в XVII в., в творчестве тех европоцентристов, которые привили на московскую почву стиль барокко,— у Симеона Полоцкого[129] и люллианца Яна-Андрея Белобоцкого.[130] Между тем в отечественной культуре была эпоха, когда связь между космосом и буквой, словом, текстом оказалась объектом самого пристального внимания. Это был почти совпадающий с гипотетическим «золотым веком» скоморошества период, когда Русь знакомилась с уроками Тырновской школы и усваивала их, когда филологи-исихасты под воздействием неоплатонизма вообще и Дионисия Ареопагита в частности настаивали на тождестве слова и обозначаемого им явления. Интенции Тырновской школы из-за скудости сохранившегося материала обычно реставрируют по одному только автору — Константину Костенчскому.[131]

Предмет его рекомендаций и размышлений — графическая, книжная фиксация речи, т. е. буквы, их комбинации, надстрочные знаки, — иначе говоря, та же азбука в несколько расширительном смысле. «Антропоморфические отношения между языками — существенная сторона мировоззрения Константина. Он сравнивает с людьми не только языки, но и буквы. Согласные — это мужчины, гласные — женщины; первые господствуют, вторые подчиняются. Надстрочные знаки — головные уборы женщин; их неприлично носить мужчинам. Свои головные уборы женщины могут снимать дома в присутствии мужчин: так и гласные могут не иметь надстрочных знаков, если эти гласные сопровождаются согласными».[132]

Взглянем на страницу кириллического пергаменного кодекса XIV в. глазами Константина Костенчского, учитывая весь комплекс относящихся до книги средневековых идей. Текст, если воспользоваться терминологией из сферы иконописи, — это «средник». Его обрамляют поля, на которых изографы рисуют заставки и концовки, а писцы часто оставляют разнообразные пометы. Пространство средника и пространство полей не рядоположны и не автономны, ибо они соединяются инициалами. Это своего рода алфавитно-живописные скрепы, потому что по своему местоположению заглавная буква — инициал — принадлежит и тексту, и полям. Так наглядно подчеркнута их взаимозависимость. Но в чем она заключается? Как расшифровать инициал, который подобен иероглифу? Как понять смысл заставки?

Иногда это удается сделать. Установлено, что в стиле «плетения словес», который культивировался у авторов Тырновской школы и русских ее последователей, между заставкой и текстом есть умозрительная, неочевидная, но тем более многозначительная связь. В манере «плетения словес» справедливо обнаруживают «ритмический организующий принцип <...> который имеет место в геометрии орнамента <...> Принцип смены простых и сложных мотивов <...> включение одних мотивов в другие и их комбинация по симметрии — это закономерность, определяющая повторение и вызывающая ритмическое ожидание в орнаменте. Такая же ритмическая закономерность <...> наблюдается и в плетении словес <...> Мотивы <...> повторяются с регулярностью орнамента, они то сгущены, то повторяются более слабо в виде эха».[133]

Слово «эхо» как нельзя более уместно: дискретные элементы живописного или графического орнамента не вполне идентичны. Каждый раз в них появляются малозаметные для невнимательного глаза, но регулярные новации. То же характерно и для литературной манеры. В ней было бы напрасно искать установку на точное созвучие, т. е. на рифму. «Плетение словес» предпочитает созвучие приблизительное, т. е. рифмоид (подобно тому как в природе эхо с каждым раскатом все больше деформирует звук, которому вторит). Это никак не следствие неумелости. Заподозрить в ней рафинированных мастеров XIV-XV вв. может только лишенный слуха человек. Это — выражение на словесном уровне фундаментального для средневековья мировоззренческого принципа эха, так что речь должна идти не просто о стилистической установке, но также о философии искусства. Итак, в «плетении словес» существует единство текста и живописно-графического орнамента (имею в виду нововизантийский и балканский стили). Однако это не общее правило — в тератологическом стиле оно на первый взгляд нарушается. Вернемся к наглядным вещам — к пергаменным листам кодексов XIV в.


[119] См.: Curtius E. R. Europäische Literatur und lateinisches Mittelalter. 7. Aufl. Bern; München, 1969, s. 306-352. — Оботражениях символа вславянских средневековых литературах см.: Čiževskij D. Aus xwei Welter. s’-Gravenhage, 1956. S. 85-114; Панченко А. М. 1) Русская стихотворная культура XVII века, с. 178-181; 2) Некоторые эстетические постулаты в «Шестодневе» Иоанна Экзарха — Русско-болгарские фольклорные и литературные связи. Л., 1976, т. 1, с. 32-41.
[120] Бытие, гл. I, ст. 5, 8, 10.
[121] Так соответствующий текст (Деяния, гл. II) толковали уже раннехристианские апологеты. См.: Borst D. Ler Turmbau von Babel. Geschichte der Meinungen über Ursprung und Vielfalt der Sprachen und Völker. Stuttgart, 1957, Bd 4, S. 1989-1991.
[122] См. об этом вкн.: Picchio R. Questione della lingua e Slavia Cirillometodiana: Studi sulla questione della lingua presso gli Slavi. Roma, 1972.
[123] Памятники литературы Древней Руси. XI – начало XII века, с. 166.
[124] Черноризец Храбър. О писменехъ: Критическо издание / Изгот. Алда Джамбелука-Коссова. София, 1980, с. 129-131.
[125] Там же, с. 138. — Такая концепция могла бы дать импульс славянскому «литературному самодовольству». Но этого не произошло, ибо творцы раннеславянской литературной аксиоматики предвидели опасность духовной и интеллектуальной элитарности и наперед выработали противоядие — подчинение автора тексту.
[126] См.: Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977, с. 201 и след.
[127] Там же, с. 207.
[128] Хомяков А. С. Стихотворения и драмы / Всупит. статья, подгот. текста и примеч. Б. Ф. Егорова. Л., 1969, с. 138-139.
[129] См.: Mathauserová Svĕtlá. 1) Umělá poezie v Rusku 17. stoleti. – Acta Universitatis Carolinae. Philologica, Praha, 1967, № 1-3, s. 169-176; 2) Baroko v ruské literatuře XVII. Stoleti. – Českóslovenské přednášky pro VI. Mezinár. Sjezd slavistů. Praha, 1968, s. 258.
[130] О люллианских компиляциях этого автора см.: Горфункель А. Х. 1) Андрей Белобоцкий – поэт и философ конца XVII – начала XVIII в. — ТОДРЛ, М.; Л., 1962, т. 18, с. 188-213; 2) «Великая наука Раймунда Люллия» и ее читатели. — В кн.: XVIII век. Л., 1962, сб. 5, с. 336-348.
[131] Его сочинение издано в кн.: Ягич И. В. Рассуждения южно-славянской и русской старины о церковнославянском языке. СПб., 1896, с. 122 и след.
[132] Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X-XVII веков. Эпохи и стили. Л., 1973, с. 86.
[133] Матхаузерова Светла. Древнерусские теории искусства слова. Прага, 1976, с. 89-90. — Ср. крайне важные наблюдения о противопоставлении духовного и плотского начал, о контрастной бинарности и «приращении смысла» в «плетении словес» в кн.: Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы, с. 118-129 (раздел «Орнаментальность», которого нет в двух предшествующих изданиях «Поэтики»).


6 | Стр. 7 из 21 | 8